Обноженный - Страница 109

109

«Ох, нелёгкая это работа —
Отворять у девицы ворота!».

Или как-то примерно так… И мы, весь совейский народ, поколение за поколением…

Аж вспотела. Заботливо вынимаю рушничок, вытираю выступившие у неё слёзы. Даже жалко. Бедненькая… И слышу шёпот:

— Сволота архимерзкая… Живьём шкуру на ремни… Удилище… калёным железом…

Ух какая упрямая! Хотя по звучанию — это не упрямство, а — истерика на грани срыва. Пока не пошла в разнос — заправляем рушничок обратно. И заправляем обратно не только рушничок. И ещё раз. И ещё разик. «Эх, раз, ещё раз, ещё много-много раз…». Как веслом на этих… «сто вёрст с гаком». Неотвратимо, размерено, безысходно… Это — навсегда. Вечность успокаивает. Успокоилась? Тогда проезжаемся по ушам:

— Позволь поздравить тебя, Екатерина свет Ивановна. Со вступлением в сословие девок непотребных, бабёнок гулящих, давалок, подстилок и пробл…ей. И прозвание тебе отныне будет: Катька-бл…ка.

Она снова начинает рваться, но я прижимаю её телом к земле и, на разные голоса, с разной интонацией, повторяю на ухо услышанную когда-то в детстве уличную дразнилку. Глупость, конечно, несусветная. Взрослому человеку — плюнуть и растереть. Но… С одной стороны, она взрослая женщина, уже просватанная. А вот с другой…

Ну вот, потекла, наконец. Она и так уже хлюпает. А теперь ещё и носом. Жалко, конечно. Но программу надо откатать.

— Ты поняла — с чего я велел мне в глаза смотреть? Когда я тебе целку ломанул? Чтобы ты, дура сопливая, на всю жизнь запомнила — кто над тобой властен. Кто с тобой хоть какое, хоть самое, в твоей никчёмной жизнишке, наиважнейшее дело, сделал. Больно? А ведь ты сама пришла, сама легла, сама, всё чего я захотел, сделала. Вот, обругала ты меня давеча на озёрном берегу, посмеялась надо мною, а теперь здесь лежишь, растопыренная, поиспользованная, бесчестная. Ты думала — своей волей решаешь, своим умом живёшь. А ты, глупая, то делаешь, что я хочу, что мне с тобой сделать вздумалось. Ты ещё у себя на подворье прикрасам радовалась да на дворню фыркала, а я тебе здесь уже браслеты железные готовил. Недаром меня люди «Зверем Лютым» зовут. Не за зубы длинные да когти острые, а за ум, за разум мой изворотливый. И ныне, вот, уд мой в тебе. Аки печать архангельская на гордыне твоей. И ты вся — в воле моей. Очерчена.

Она рыдала уже в голос. Если можно назвать голосом невнятный вой из-под кляпа. А я продолжал методически «впихивать, и всовывать, и плотно утрамбовывать». Её тело содрогалась от беспорядочных рыданий. Которые постепенно гасились монотонным ритмом моих толчков. А я продолжал давить на психику:

— Забавно мне было смотреть в глазёнки твои блудливые. Вот в ту самую минуту. Когда честь твоя, и девическая, и боярская — из тебя дымом ушла, прахом высыпалась, влагой вытекла. Всё, нет более ни чèстной девицы, ни доброй боярышни Катерины Ивановны. А есть Катька-бл. да, для всякого прохожего-проезжего — за серебрушку игрушка.

Тут бы надо издать сатанинский хохот. И удалиться под затихающее эхо ревербератора. Но я… увлёкся. Останавливаться в такой фазе… так опухнет же всё! Пришлось довести дело до конца. И просто слезать с девушки. Хорошо, что я ведром воды озаботился — есть чем смыть набор жидкостей, которые сопровождают такие процессы.

Уже одевшись, вновь запалив светец и отволоча волоковое оконце, отомкнул её наручники.

— Всё, Катька, вали отсюда.

Она тяжело возилась на постели, мешая стоны с негромким обругиванием меня, пола в избе, всего божьего мира…

Я побросал всякие мелочи в мешок, присел к столу, разглядывая один из своих метательных ножиков. Вот же забота! Ничего им не делал, в воду не ронял, а по лезвию ржавчина ползёт. Здесь, в центральной России, постоянно влажно. Всё гниёт, преет и ржавеет. Металл — дрянь, покрытий защитных толковых — нет. Надо бы какое-нибудь анодирование с никелированием спрогрессировать. Какую-нибудь… гальванопластику с гальваностегией. Почему попандопулы борьбой с корродированием металла не занимаются? Для «Святой Руси» — очень перспективное направление…

Наступившая тишина заставила поднять голову. Катерина, уже одетая, стояла у двери и теребила кончики платка.

— Ну, чего встала? Хотя… Ты в курсе — где твой батянька серебро хранит? Захоронки у него есть? Может, грамотки долговые где спрятаны?

Она энергично затрясла отрицательно головой, не отрывая глаз от пола. Я, собственно, так и думал, вопрос чисто для очищения совести — не будет такой коррупционер с дочкой-малолеткой о своих схемах толковать. Девический терем, при отсутствии эмансипации — не то место, где обсуждаются подробности хищения госсредств. Вот в моё время…

— Тогда ты мне больше без надобности. Иди, гуляй.

— А… А деньги? За моё… за… ну… за труды… Триста гривен кунских.

Какая цепкая! Можно сказать — упорная.

— Какие «твои труды»?! Это я на тебе старался! Аж по сю пору… в штанах болит. А ты — тюфяком лежала да охала. Ни обнять, ни подмахнуть — не умеешь. Неумеха бестолковая. Даже словам ласковым — самому учить пришлось! Да, видать, не доучил. Ну-ка, как по вежеству говорить надобно? Перво-наперво, поблагодари меня. Давай, повторяй: «Спасибо тебе, благодетель и господин мой Иван Акимович, за заботу, да за ласку, да за научение». И поклон в пояс. Ну, истовее. Дальше говори: «Сколь господь жить дозволит, во всяк день и ночь милость твою помнить буду, как ты, господине, меня, дуру корявую, разложил-приспособил, дырку мою срамную, отворил — не побрезговал».

Плохо. Бесполезно. Катерина, не поднимая глаз, монотонно повторяет любой произносимый текст, размеренно кланяется. Смысл не воспринимается, произносимые слова не вызывают внутренних картинок, связанных с ними эмоций. Девочка впала в ступор.

109