Обноженный - Страница 38

— А зачем? Зачем быть расчётливым? Прорва-то бездонная. Зачем детей-то гробить? Поели сладко да и пошли побираться. Как все. Мир-то, бог даст, прокормит.

Не соглашусь с Энгельгардтом: не «расчётливый хозяин» — стыдливый. Которому стыдно попрошайничать, который пытается оттянуть момент начала своего «христарадничества». Даже в ущерб своему здоровью, здоровью своей семьи. Люди едят «пушной» хлеб: зерно не провеевают, а прямо так, с мякиной — мелют. Пекут из него хлеб и едят. В хлебе остаются такие… иголочки твёрдые. Которые царапают гортань и далее… вплоть до геморроя. Так питается большая часть русского народа в этой местности даже в конце 19 века.

Система, в которой «стыдливые», «трудолюбивые», «расчётливые» питаются хуже «бесстыдных», «ленивых», «недальновидных» — деградирует, вырождается. Она обязательно рухнет. Через некоторое время.

На Руси это «некоторое время» — продолжительность деградирования и вырождения — тысяча лет. Нам уникально повезло: столько такой реликт ни у кого не продержался.

Взаимопомощь, необходимая и единственно спасительная во времена бедствий — сама становится несчастьем, бедой всей нации, если бедствия случаются регулярно. Из одиннадцатилетнего солнечного цикла здесь — два-три года — всё выгорело, два-три — всё вымокло.

— Но нельзя же жить в состоянии постоянной катастрофы! Ребята! Может, вы чего-то не так делаете? «Может, в консерватории что-то подправить»?

— Не, ты чё! Как с дедов-прадедов бысть есть — так и мы.

Это только «глад» — голод. А ещё на «Святой Руси» из катастроф регулярно есть мор, пожар и нашествие…

Количество переходит в качество, достоинство превращается в недостаток, средство выживания нации — в средство самоунижения и самоуничтожения.

Потому что «здесь и сейчас» каждый год мрут люди от недоедания. Только не так много «за раз», как при голодоморе. От одной до двух третей только младенцев. Незаметно, привычно, ежедневно… По чуть-чуть. Ближайшие восемь веков.

И тут я — весь из себя такой умный, набитый мудростью грядущих столетий… Попадун попадёвый! Круче варёных яиц! Ща всё порешаем…! Кустовая многолетняя рожь! С одного огорода прокормлю целый город…!

Фигня… Лысенковщина…

Давай, Ваня, без взбрыков как-бы гениальности и где-то прогрессивности. Ты — не Иисус, пятью хлебами всех не накормишь. Да и не надо: народ — не толпа, народ нельзя накормить — он может накормиться только сам. Научившись и изменившись. Став другим народом.

Поэтому без коллекции «фигурных болтов» и «вундервафлей» — просто по уму.

Есть динамика роста численности насельников вотчины, есть рост посевных площадей. Экстраполировать… особого ума не надо. А конкретные обстоятельства моего… постоянного здешнего подпрыгивания — меня просто носом в это тыкали.

Вотчина никогда сама себя хлебом не обеспечивала. Я это знал изначально, и всегда по этой теме… «фильтры выставлял». После ссоры весной с рязанскими прасолами озаботился другими источниками, из-за новгородского хлебного обоза пришлось организовывать массовую закупку хлеба — часть попала и в вотчину, предполагая продвигать свои «белые печки» в окружающих селениях, интересовался платёжеспособными хозяевами, а они, очень часто, ещё и продавцы хлеба…

Из-за своей жадности я постоянно соображал как бы серебрушек… украсть, выторговать, поднакопить… Как ворона на блестящее.

Совсем не ГГуёво. И вовсе не по благородному: здешний аристократ-боярин живёт от княжеской милости да от воинской удачи. А не от хитрости, рачительности, запасливости.

Но, между нами говоря, я ж не аристократ, я ж только прикидываюсь. А так-то, по мозгам, по душе — попадун попадёвый. С подвыподвывертом: работаю Робин Гудом-процентщиком.

Серебра я у богатеньких… отграбил. И бедным — отдал. Но это — конечные точки процесса. А в середине: купил на серебро хлеба. И хлеб не роздал, а отдал. Отдал в уплату за товары, за работу.

Мелочи какие, деталюшечки. С этих деталюшек — и я, и люди мои, и весь прогрессизм в мировом масштабе — и живём.

Мои новосёлы, в значительной части своей — голые и босые. А тут приходит мужичина в новом армяке. «У него всё есть — двор, хозяйство, лошади, коровы, овцы, у его бабы есть наряды — у него только нет в данную минуту хлеба».

А у меня — хлеб есть. Так в чём дело? Махнём? Глядя.

Был пуд по векшице — теперь втрое. Была корова по полугривне — теперь втрое. Только в другую сторону.

— Не согласен? Тебе хлеба не надо? Так чего ж ты тогда христарадничаешь?

Филька… ему ободрать мужичка — не только прибыль, но удовольствие. Вот он и старается. Дрянь мужик, сволочь. Пришиб бы гада на месте.

Но… вот в этом месте, вот в этой ситуации… когда — «не подать — грех», когда нужно поступать против общества, против души, против «с дедов-прадедов заповеданного»… Против «традиционной в данном социуме системы этических ценностей». Нужная сволочь в нужном месте. И мужики в округе вытряхивают из сундуков и ларей бабские наряды и холсты, армяки и полушубки… И тащат к Фильке на продажу. За бесценок.

«Есть в доме нечего — понимаете ли вы это?».

А я раздаю своим новосёлам. С записью в долг, конечно.

Вотчина работает как пылесос: высасывает всё годное из округи.

Во всяком благородном, феодальном обществе — аналогично. Народ сам, по своей инициативе, сносит лучшее — аристократам. «Добровольно и с песней». Случаи применения силы… — эксцессы неумных «ихних благородий».

Ещё деталь: зимой скот никто не покупает — кормить нечем. Дай бог, чтобы своё стадо зиму пережило. А у меня… из-за косы-литовки, из-за «насильников-работников», из-за Мертвякового луга — сено есть.