Обноженный - Страница 67

Мы прикатили в село на двух санях — я ещё несколько парней из «старших курсантов» прихватил: хотел присмотреться к ребятишкам. А своих ближников — дома оставил. А зачем? Места знакомые, нахоженные, татей-душегубов нет.

Невестино было занесено снегом. Над селением не было стоячих, издалека видных, столбов дыма от труб топящихся печей. Поскольку и самих труб ещё нет. Несколько поднимавшихся в разных местах струек дыма сливались в сплошное туманное облако, стоявшее над селом.

Натоптанная тропинка с берега к проруби на реке, другая, присыпанная недавним снегом — вверх, к заснеженной церковке на горке у заметённой берёзовой рощи. Да уж, были здесь дела… Вспомнилось, как бежала туда, вверх, под дождём, оскальзываясь на мокрой тропке, Трифена. Как я потопал за ней следом… и что из этого вышло… Не полюбопытствовал бы тогда, не исхитрился, поленился… и не было бы у меня моей гречанки… И много чего другого не было. Не только ласковой и жаркой смуглянки в моей постели… хотя и это очень даже… Языка бы не знал, бился бы сейчас с обучением детишек… лбом в стену… Глупее был бы.

Я сам — был бы хуже. Меньше знал, меньше понимал, меньше умел.

Неправда, что попаданец меняет мир «вляпа» — мир тоже меняет попаданца. Неправда, что я учу туземцев — они меня тоже учат. Я учусь у них. Мы учимся вместе. Чтобы вместе выживать в этом мире.

«Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть по-одиночке»

Только «друзей» здесь — надо сперва найти и вырастить.

Ностальгия по недавним моим «подвигам» — прямо переполняла и захлёстывала.

А вот и промоина в воротах околицы. Я тут в тот раз ночью пролезал. Был дождь, в вымоине бежала вода, а я весь мокрый и грязный… А теперь просто глубокая замёрзшая колдобина…

— Никодим, обрати внимание. Укажешь старосте — чтобы заделали. Непорядок.

Возчик хлестнул лошадь, сани тряхнуло. Вторые пришлось перетаскивать. Где-то взлаивали собаки, на деревенской улице никого не было, не видно и людей во дворах.

— Сейчас за угол повернём, на поповское подворье подъедем. Место хорошее, прикинем чего сколько надо, чтобы заново отстроиться.

Место… памятное. Я тут такие дела… уелбантуривал! Христодула первый раз увидел…

Мы не доехали. Завернули за угол…

И попали… как «кур в ощип».

Куча мужиков и баб. Толпа. На улице и во дворе за распахнутыми настежь воротами. Мужики молча смотрят, мнут в руках шапки. Бабы тихонько воют, вытирая глаза уголками платков.

И тут — мы. С весёлым гомоном молодых здоровых парней после не тяжёлой дороги. Здрас-с-сьте…

Из глядящей на нас, замершей, молчащей толпы вдруг истеричный, подымающийся до визга, женский голос:

— Они! Убийцы! Ироды! Душегубы! Насильники! Звери Рябиновские!

И рядом с нами — негромкий, недоумевающий молодой басок:

— Точно. Рябиновские. Во бл…

Э, грамодяне, вы чего?! Об чём крик-то?! Это ж мы! Вы не обознались? Мы ж хорошие. Я — так вообще из 21 века, из дерьмократии, либерастии и, не побоюсь этого слова, эмансипизднутости…

Толпа разворачивается к нам. Откуда-то из пятого-десятого ряда чей-то старческий злобный вопль:

— Гады! Кровопийцы! Каты! На злодейства свои полюбоваться приехали! В колья их, мужики! В колья!

Сейчас будет… по «Антивирусу»:

   «Озверевшая толпа несётся в пропасть
   Сметая под собой всё живое на пути
   Тысячи кричат, никого не слышно
   Только гул сильней, как ты не ори».

Толпа начинает ворчать. Всё сильнее. Мужики начинают оглядываться в поисках подходящего… в руки взять. Под сотню мужиков и парней. Сейчас… только раздастся первый треск от выдираемых из заборов кольев… какой-нибудь шизофреник заорёт «Бей их!»… я это уже в первой жизни проходил… не развернуться, ни убежать… мои мальчишки-курсанты… против озверевшей толпы с дрекольем… Ножиками моими?! Мы с Суханом положим… по паре-тройке… мальчишки — по штуке… потом — отбивные… из всех и каждого…

«И как один убьём
В борьбе за это!».

За что — «за это»?! Чего селяне взбесились?! Неважно. У толпы — не выясняют, толпе — не объясняют. В толпу вбрасывают. Кидают. Простое, короткое. Лозунги типа: «Бей!». Или — проповеди. Типа: «покайтесь!».

Вскакиваю в санях во весь рост, вскидываю правую руку с заспинным мечом (откуда взялся? Автоматизм…) в небо, и ору в толпу:

— Господь! Иже еси!!!

Слитное, разнонаправленное, переливающееся сразу во все стороны, движение толпы чуть замирает. Мужики ещё в состоянии попытаться… не понять — хотя бы услышать. Не слова — просто звук, мой вопль. Некоторые недоуменно смотрят на задранный в небо огрызок — мой хитрый заспинный меч, переводят взгляды на само небо.

Другой рукой вздёргиваю из саней за шиворот Никодимку.

И продолжаю орать в толпу, в поле белых пятен лиц, бородатых и безбородых, в платках и в шапках, таких разных и таких сейчас одинаковых. Неразличимых — некогда различать.

— Поп! Никодим! Батюшка! В церковь! Настоятель! От владыки!

Встряхиваю Никодимку за шиворот на каждой фразе. От тряски у него распахивается шуба, виден коричневый подрясник и большой серебряный наперсный крест с камушками. Вполголоса рычу ему:

— Ори чего-нибудь. Порвут.

Никодимка безвольно болтается от моих дёрганий. Сейчас нас тут всех ка-ак…

— Ори, с-сука, зар-режу…

Хорошо я Никодимку обработал: страх передо мною оказывается сильнее всех других страхов — очередное взбалтывание за шкирку срабатывает, звук включается: