Обноженный - Страница 105

105

День постепенно перетёк в вечер. У нас ничего не происходило. Людей своих, кто свободный, отправил спать. Тихо, жарко. Только Николай, вышедший по нужде, глянул через забор на озеро и удивился:

— А «дыровёрт»-то, на лодейке-то, шибко так вдоль берега. И куда бы это он?

Куда надо. Меньше знаешь — крепче спишь. Спи, Николай, фиг его знает — чего с нами ночью будет.

Время тянется, солнце нехотя опускается, коров прогнали, рыбаки на берег вернулись, вороны собрались в здоровенную стаю и улетели ночевать за озеро, на могильник, сумерки начинаются…

Едва начало смеркаться — у соседей не выдержали нервы. Один сунулся в ворота. Типа:

— А вот не найдётся ли у добрых людей…

— Пшёл нах…

Чарджи у ворот вся эта тягомотина так утомила… Не открывая глаз, он начинает тянуть саблю из ножен. Любопытствующий мгновенно исчезает. И лезет любопытствовать с другой стороны забора. Идиот…

Интересно наблюдать за Куртом. Вот он лежит в теньке и спит. Проснулся. Но не двигается. Только глаза и уши. Потом поднялся и потрусил. Неспешно так. А вот за амбаром что-то мявкнуло. Человеческим голосом. Сходить посмотреть? Жарко, томно, лениво… А уже и не надо: из-за амбара на четвереньках, прижав нос к земле, выползает ярыжка. А рядом идёт Курт, приставив морду к шее бедняги и изредка порыкивая.

— Ноготок, принимай следующего.

— Да откуда ж они лезут?! А у этого чего спрашивать?

— А чего хочешь. О житье-бытье, о неприглядном и асоциальном в здешней местности… Пущай он гадостей каких-нибудь по-рассказывает. А нет — мы его князь-волку скормим. Скотина-то у нас — не кормленная.

Терентий тяжко вздыхает и идёт искать ещё бересты для протокола допроса.

Кто это выдумал, что детектив — остросюжетно, динамично, захватывающе…? Тоска. Ждём. Ждём неизвестно чего. Ждём хода противника… Который должен дать однозначное подтверждение воровским наклонностям здешнего «хозяина жизни».

Посвежело и я перебрался в дом. Кажется, даже начал придрёмывать, как вдруг Курт вскидывает голову, отворяется дверь и — предо мною… Катерина Ивановна.

Вот блин… Не пронесло…

Не по Достоевскому. У Федора Михайловича девушку никто не видел. У меня… За её спиной стоит Ивашко и виновато сообщает:

— Тута… это… девка с… с девкой. Сильно к тебе просятся.

— А вторая где?

Из-за плеча Ивашки выглядывает испуганная мордашка Агафьи.

— Отошли людей прочь.

Катерина стоит на пороге, прямо глядит на меня, тёмные глаза смотрят решительно, дерзко даже, но в губах и около губ, вижу, есть нерешительность.

— Мне роба сказала, что ты дашь серебра, если я приду за ним… к тебе сама. Я пришла… давай деньги!

Не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресёкся, а концы губ и линии около губ задрожали.

12 век — не 19. Три сотни гривен — под пуд весом. Это тебе не казначейские билеты, которые нежная девушка-институтка может и в корсажик засунуть. При крупных денежных сделках в «Святой Руси» обязательно присутствует специфический персонаж: грузчик по серебру.

Поэтому со служанкой пришла. И то, что она Агафью не сестрой, как у Достоевского, а рабыней называет — разница эпох. Ежели здесь всякую… батюшкой-дедушкой-дядюшкой сделанную — сестрой называть — так и пороть некого будет!

...

«Обмерил я её глазом. Красавица. Красива была она тем в ту минуту, что она благородная, что она в величии своего великодушия и жертвы своей за отца. И вот от меня она вся зависит, вся, вся кругом, и с душой и с телом. Очерчена».

У Мити Карамазова вынесло мозги. От вдруг привалившей власти над человеком.

Увы вам, я — не Митя. Рассуждать о том, какой я весь из себя злой клоп, мерзкий скорпион и ядовитая фаланга — мне не свойственно. Я это и так про себя знаю. И вообще — все так живут.

Там, где Достоевский видит пример самопожертвования благороднейшей души, я вижу попытку укрывательства казнокрада и покрывания убийцы. А ещё — беззастенчивую эксплуатацию широких народных масс и эгоистическое стремление спасти свой, аномально высокий для здешнего «святорусского социума», личный уровень потребления.

Батя её — вор. Причём самого наипоганейшего типа. Выдавливая из крестьян серебрушки, он использует для этого государственный налоговый пресс, государственную систему управления. Использует иллюзии людей в части патриотизма, преданности государю, их стремление к законности, порядку. К — «жить нормально».

Грубо говоря, люди скидываются на общее дело, на общие нужды. А он «общее» — превращает в своё частное.

На этом ворованном — вырос сей прекрасный, едва ли начавший распускаться бутон. Полный девической невинности и чистоты… Великолепно применяющий обширный набор грубых ругательств. Набитый собственным изначальным, прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, смердством, быдлом… Над народом русским. Воспитанный в сословной спеси: в боярской гордости, «в величии великодушия и благородства». У крестьянок этого гонора нет — им надо работать, им надо кормить детей, крутить эти варварские ручные мельницы… И — платить налоги. Которые потрачены, в том числе, на выращивание вот этого… «тюльпана в юбке».

Эта девица — «кровосос второго порядка». Она — из бенефициариев воровства. Она существует и процветает за счёт своего отца. Который казнокрад и махинатор.

Почему Фёдор Михайлович, при всей своей любви к морализаторству, к возвеличиванию православия и русского народа, весьма нейтрально относится к казнокрадству? Которое и состоит в обворовывании именно русских православных? Не знаю…

105