Обноженный - Страница 32

В довольно широкой плоскости одного из наконечников пробиты парами, по обе стороны от оси, отверстия странной формы, вроде запятых, хвостиками в разные стороны.

— А это, вишь ты, «похоронка». Когда летит — ветер в дырки задувает и воет, будто покойника оплакивают. Коли сразу много стрел пускать, да они на разные голоса выть начнут — вражина испугается да и побежит.

Опять! По Яну и его «Батыю» я был твёрдо уверен, что поющие стрелы — психическое оружие древних монгол. Но Ян говорит о глиняных свистульках на концах древка стрелы. Штучная ручная работа, множество разнородных операций. А здесь — просто фигурный пробойник. Четыре удара — куча страха.

Думал аборигенов невидалями удивить, а это они мне, попандопуле, глаза открывают. Раз за разом. Приходиться признать…

Раз приходится — не тяни.

Я встал с колен, снял шапку и глубоко, рукой до земли, поклонился Акиму.

— Спасибо тебе, Аким Янович, за поучение, за заботу. Ежели обидел чем — прости. По глупости моей слова обидные сказаны были. От сердца прошу — не держи обиды. Не лишай меня удовольствия и далее твои уроки — слушать, твоей мудрости — набираться.

Тяжёлый вздох Ивашки был некоторое время единственной озвученной реакцией присутствующих на мою попытку примирения. Потом лицо Акима чуть дрогнуло, смягчилось. Опустив голову, он начал перебирать наконечники стрел. Будто хотел найти среди этих, давно знакомых кусков железа, что-то новое. Негромко буркнул себе под нос:

— Вы… это… Шли бы вы, ребятки, погулять. Покудова…

Артёмий немедленно хлопнул себя по лбу:

— А и верно! Телегу-то посреди двора бросили, коня не выпрягли! Пойдём-ка, приберём-ка.

«Мужи добрые», топоча как слоны на мосту, выпихнулись из моей мастерской. Стало тихо. Аким молча продолжал перебирать железки, иногда поднимая то одну, то другую, и разглядывая их на вытянутой руке.

Молчание становилось невыносимым. Я не выдержал:

— Аким… Честно — извини. Я тебя обижать не хотел, ежели чем…

— Э-эх, Ваня… Вот этой стрелой я угличского тысяцкого положил… А эту… из меня вырезали после Вятичего брода…

Дед искоса взглянул на меня. Господи, у него на глазах стоят слёзы!

Я понимаю, что здесь все очень легко плакать начинают.»… и прослезился» — постоянный рефрен.

Но мне… видеть плачущего воина…

— Аким Яныч! Ты чего плачешь? Чем я помочь могу? Прости дурака…

— Да причём здесь ты?! Это ж не ты меня обидел — это ж… это ж меня жизнь… уронила. Ты что, думаешь — «Аким — дурень старый»?! Я — не понимаю?! Насчёт лука твоего хитроумного? Да, с ним ещё делать и делать, ему ещё до боевого оружия… Но ведь смысл же есть! Смысл новый, невиданный! Да не об том речь! Вот, глянь! Сюда глянь!

Аким протянул ко мне свои руки. Сожжённые в «праведном суде» Елнинского посадника «россомаха». С-сволота… Не прощу…

— Прежде мог любой лук натянуть! Во всякую щёлочку — попасть! Хоть — в лесу, хоть — в поле…! Хоть — в белку рыжую, хоть — в хана поганского! Всю жизнь с этого кормился! Гордился да чествовался! А теперь и хлеба кусок удержать…

— Аким Янович! Ты руки за меня пожёг. Я свой долг помню и кусок хлеба… с маслом — у тебя всегда будет. Покуда у меня есть — есть и у тебя.

— Ты…! Ты мне…! Из милости…! По обязанности…! Я всю жизнь сам…! Сам кормился и других кормил! Сам, своим умом, своим горбом, своими вот этими… руками! А теперь… чужой кус… дадут — не дадут, получится у тебя или нет… У тебя — не у меня!

Аким разъярился так, что враз и слёзы высохли. Но к концу притих. Глядел на свои искалеченные руки.

— Убил ты меня нынче, Ваня. Убил и закопал. Ладно — руки. Лук не смогу натянуть, стрелу пустить… Но хоть со стороны, хоть в чужих руках…! Увидеть, поправить, научить! Я ж мастер! Я ж стольких мальчишек этой науке выучил! А теперь… Вот ты лук новый сделал, с кругляшами. И вся моя наука, весь опыт мой лучный… Вся жизнь моя, Ваня… после лука твоего — без надобности. Я ж с ним не умею! Я ж его не понимаю! А что сделал ты стоящее… сколько ты новин всяких тут понаделал — из всех толк вышел. Хоть и по первости… А я на него, на лук твой, смотреть не могу! Не так! Всё не так! И я сам теперь… Будто тряпка худая на плетне — болтается и ладно. Вовсе сгниёт — выкинешь. А пользы, смысла… Ну как я тебе свою науку передам, когда… когда и сам… обессмыслился? Какой я тебе после этого отец? Ежели сына своего — своему ремеслу выучить не могу?

Аким снова склонился к куче железок, поковырял. Негромко сказал, глядя в пол:

— Ты здесь уже поболее года. А меня ни разу… отцом не назвал. Я тебе настолько… противен? Да, Ваня?

О-ох… И что сказать? Что у меня язык не поворачивается? Что я знаю — кто мой отец, и другого так звать… не могу? При всей моей… балабольности, при всех цинизме, оппортунизме, пофигизме и адаптируемости…

Да мелочь же! Кажется, ещё Некрасов прикалывался над дамой, у которой ребёнок обращался к каждому гостю — «папенька». Ванька, ну чего тебе стоит?! Сделай человеку приятно! — Не могу. Какие-то идиотские «твёрдые принципы». Полная глупость. На ровном месте… Понимаю, но не могу.

— Не держи на меня зла, Ваня. Не мог я тогда твою матушку с собой забрать. Не мог! Мы из одного боя вышли — в другой шли. Сами не чаяли — живыми ли выберемся…

Э-эх… Мы ж уже говорили! Согласовали же всё! Уточнили позиции, достигли консенсуса… Но… Хоть и видит мою «чужесть», а смириться не может. Понимает, но не хочет. И вспоминает из своей жизни всякие… случаи… Чтобы у него был сын. Продолжатель рода, ученик, наследник, помощник… Ниточка в будущее.